Из истории шахмат
Мир я сравнил бы с шахматной доской:
То день, то ночь. А пешки? – мы с тобой.
Подвигают, притиснут, – и побили;
И в темный ящик сунут на покой.
Статья ИСААКА ЛИНДЕРА на crestbook.com «За строкой Омара Хайама»
Среди четверостиший Омара Хайяма, справедливо называемых «поэзией мудрости» и вошедших в золотой фонд мировой литературы, есть такое, где жизнь человека уподоблена шахматной игре. В одном из ранних переводов на русский язык оно читалось так:
Нас на доске ночей и дней вперед
И в стороны, как пешки, Рок ведет;
Порою вместе сталкивает, бьет
И друг за другом в ящик вновь кладет. (Перевод О. Румера.)
Блестящий российский переводчик О. Румер следовал здесь несколько вольному переложению хайямовских рубайат английским поэтом Эдвардом Фитцджеральдом . Еще в середине прошлого века они пробудили огромный интерес к творчеству Хайяма в Европе и во всем мире.
На русском языке особенно большую известность это четверостишье получило в переводе И. Тхоржевского:
Мир я сравнил бы с шахматной доской:
То день, то ночь. А пешки? – мы с тобой.
Подвигают, притиснут, – и побили;
И в темный ящик сунут на покой .
И хотя в таком виде рубайя особенно близка сердцу любителей шахмат, чувствующих всю красоту и глубину поэтического сравнения водоворота человеческой жизни с игрой фигур на черно-белой шахматной доске, этот вариант следует все же признать довольно свободной интерпретацией оригинала. По той простой причине, что во времена Хайяма играли в шахматы на нераскрашенной доске. Поля ее получили два цвета позднее, когда шахматы перекочевали в Европу.
Может быть, поэтому О. Румер, изучив фарси, заново осуществил перевод этой рубайи:
Живые пешки мы, а опытный игрок,
Что нами двигает, – не кто иной, как Рок.
На доску бытия нас для игры он ставит,
Чтоб в ящик сбросить вновь через короткий срок
В том же духе переводили рубайю и другие наши поэты. Тем более неожиданным было ее иное истолкование в изданиях 60-х и начала 70-х годов. Все началось с публикации в серии «Памятники литературы народов Востока» русского подстрочника, который был выполнен сотрудниками Института востоковедения АН СССР . Вместе с факсимиле рукописного сборника, хранящегося в библиотеке Кембриджского университета и содержащего двести девяносто три рубайи Омара Хайяма, в книге были помещены переводы Р. Алиева и М. Османова. Вот как выглядит здесь упомянутая рубайя:
Мы – куклы, а небо – кукольник.
Это – действительность, а не аллегория.
Мы поиграем на ковре бытия
(И) снова попадем в сундук небытия один за другим .
Одним из первых последовал этому подстрочнику В. Державин. В вышедшем в его переводе сборнике четверостиший Омара Хайяма читаем:
Кто мы? – Куклы на нитках, а кукольник наш – небосвод.
Он в большом балагане своем представленье ведет.
Он сейчас на ковре бытия нас попрыгать заставит,
А потом в свой сундук одного за другим уберет .
И во всех дальнейших переводах вместо шахмат стали фигурировать с тех пор куклы, вместо игрока – манипулирующий ими кукольник, вместо судьбы – небосвод, творец . С таким толкованием согласился и поэт Г. Плисецкий, признанный победителем специального конкурса Главной редакции восточной литературы издательства «Наука» на лучшие переводы Омара Хайяма:
Мы послушные куклы в руках творца!
Это сказано мною не ради словца.
Нас по сцене всевышний на ниточках водит
И пихает в сундук, доведя до конца .
В сущности, «шахматный» и «марионеточный» варианты перевода не так уж сильно отличаются друг от друга: в обоих случаях речь идет о предопределенности судеб людей. И все же закономерно возникает вопрос: какой из них более соответствует авторскому замыслу? В статье об искусстве перевода, опубликованной в «Литературной газете», таджикский поэт Боки Рахим-заде, обратив внимание на различные версии этой рубайи Омара Хайяма, высказал мнение, что ближе к оригиналу «марионеточный» вариант, хотя и он не вполне удовлетворителен . Комментируя подстрочник академического издания, Боки Рахим-заде заметил, что в данном случае подразумеваются не театральные куклы, а глиняные фигурки, так как бог, по Корану, сотворил человека «из звучащей глины, словно гончарная». Что же касается падения в «сундук небытия», то это должно означать, что куклы разбиваются, вновь становясь глиной.
Эти интересные соображения не позволяют, однако, с определенностью установить, имел ли в виду Омар Хайям куклы или шахматные фигуры, ибо подстрочник сделан на основе современного персидского языка. Чтобы лишний раз убедиться в этом, я предложил нескольким его знатокам перевести рубайю – и всякий раз в переводе фигурировали куклы.
Казалось бы на этом можно было поставить точку… Однако нежелание расстаться с чудесной «шахматной» рубайей Омара Хайяма заставило меня продолжить изыскания. Прочтению ее помогло знакомство с арабским языком. Ибо в фарси не только шрифт, но и немало слов и корней арабского происхождения.
Во времена Омара Хайяма поэты и ученые превосходно знали арабский – эту латынь средневекового Востока, что, конечно, не прошло бесследно. А так как за восемь веков в фарси произошло определенное переосмысливание слов и терминов, то стоило в данном случае при сопоставлении двух вариантов перевода проанализировать с этой зрения прежде всего первую строку оригинала. И сразу стало ясным, что первое же спорное слово, которое одни переводчики трактовали как «пешки», а другие – как «куклы», имеет арабский корень. Более того, в интересующем нас слове (как известно, в арабском и персидском языках пишутся главным образом согласные, а краткие гласные: а, и, у – не обозначаются) в зависимости то того, какие подставить гласные, при одном и том же корне «ла’иба» – «играть» – получаются разные значения: «лу’бат» – «кукла», «ли’бат» – «игра», «партия» (шахматная), «ла’бат» – «ход» (в шахматной игре). Соответственно и персидское слово в конце той же строки, читаемое как «лу’бат-баз» и переводимое «кукольник», можно читать «ли’бат-баз» и перевести «играющий в шахматы».
Двоякий смысл и у другого слова – «фалак». Оно может трактоваться и как «судьба» (ибо арабское слово «фаллака» означает «гадать», «предсказывать»), и как «небесный свод».
Следовательно, при дословном переводе, наряду с уже процитированным «мы – куклы, а небо – кукольник», первую строку рубайи можно с таким же основанием перевести: «Мы – фигуры в шахматной игре, а судьба их – в руках шахматиста», или кратко: «Мы – пешки, судьба – игрок». Кстати, именно так перевел четверостишие Омара Хайяма известный российский поэт И. Сельвинский:
Мы только пешки, тогда как судьба – игрок.
И это не образ: играет воистину рок.
Так будем же двигаться по доске бытия,
А там чередом – один за другим – в сундучок!
Но историко-филологический экскурс позволяет решить вопрос лишь наполовину, при этом очевидно, что возможны два варианта перевода. Нужны еще доказательства, которые склонили бы чашу весов в пользу одного из них. Так, полезно было бы установить, знаком ли был Хайям с шахматами. Вообще-то в этом трудно усомниться , учитывая его энциклопедическую образованность: в то время на Востоке овладение искусством шахматной игры считалось необходимым элементом воспитания, общей культуры человека. Писатели Арабского Востока, Ирана, Средней Азии часто использовали «шахматные» аналогии, метафоры: известны даже целые произведения на эту тему. Подобные мотивы встречаются у Фирдоуси и Саади, Ибн аль-Мутазза и Абу-ль-Фараджи, Низами и Джалалиддина Руми и многих других классиков. Кстати, прямое указание на знакомство Омара Хайяма с шахматами содержится в одной из его рубайи:
Красотой затмила ты Китая дочерей,
Жасмина нежного твое лицо нежней;
Вчера взглянула ты на шаха Вавилона
И все взяла: ферзя, ладьи, слонов, коней. (Перевод О. Румера.)
Но даже это не может окончательно убедить нас в правильности «шахматного» варианта перевода спорной рубайи. Вот если бы удалось обнаружить у других писателей сравнение жизни человека с шахматной игрой в том же духе, что и у Омара Хайяма! Это подтвердило бы его традиционный характер в фольклоре и литературе Востока, сняло бы последние сомнения…
Сделаем два небольших экскурса: в восточную и, как это ни покажется удивительным на первый взгляд, западную литературу (ведь шахматы пришли в Европу с Арабского Востока).
В одной из притч поэмы «Язык птиц» (1499 г.) великий узбекский поэт Алишер Навои увлеченно повествует о красивейшем поединке двух сильнейших шахматистов. Но, заключает он с горечью, после жарких схваток все исчезает и наступает один неизбежный конец. Не перекликаются ли с хайямовскими строками двустишия Навои:
Эту битву – один ее край иль другой,
Рано ль, поздно – а с поля сметают рукой!..
Все пропало, что делали два мудреца,
Все их мысли, чьей мудрости нет и конца…
Всех в мешок побросали с единого маха,
Так что пешки легли там поверх падишаха! (Перевод С. Иванова.)
Второй литературный отрывок, пожалуй, еще более важен для решения интересующего нас вопроса. Как известно, завоевав в VIII веке Испанию, арабы, по выражению Пушкина, «подарили» средневековой Европе алгебру, сочинения Аристотеля и другие ценнейшие плоды духовного развития человечества. Добавим, что они подарили Испании и шахматы, принеся с собой различные трактаты об этой игре, легенды и притчи о ней. Отголосок одной из них мы находим в знаменитом «Дон Кихоте» Сервантеса, написанном в 1605–1615 годах.
Во второй части романа (XII глава) есть сцена, в которой благородный идальго и его верный оруженосец беседуют после встречи со Смертью. Дон Кихот сравнивает жизнь с театральным представлением, где каждый играет свою роль:
«–… А когда наступает развязка, то есть когда жизнь кончается, смерть у всех отбирает костюмы, коими они друг от друга отличались, и в могиле все становятся между собою равны.
– Превосходное сравнение, – Заметил Санчо, – только уже не новое, мне не однажды и по разным поводам приходилось слышать его, как и сравнение нашей жизни с игрою в шахматы: пока идет игра, каждая фигура имеет свое особое назначение, а когда игра кончилась, все фигуры перемешиваются, перетасовываются, ссыпаются в кучу и попадают в один мешок, подобно как все живое сходит в могилу.
– С каждым днем, Санчо, ты становишься все менее простоватым и все более разумным, – заметил Дон Кихот».
А ведь слова простодушного и мудрого Санчо Пансы напоминают прозаический перевод рубайи Омара Хайяма! Они, пожалуй, и снимают последние сомнения: конечно же, Хайям имел в виду «шахматный» вариант.
Вот почему представляется, что наиболее близок к оригиналу перевод И. Сельвинского. И что в будущем переводчикам едва ли стоит отказываться от первоосновы четверостишия в поисках новых, все более совершенных форм рубайи, озаренных светом чувств и разума бессмертного Омара Хайяма.
Из истории шахмат.
История непростой аккультурации
Игре в шахматы почти полторы тысячи лет. Она родилась в Индии, пришла в Персию, откуда была позаимствована арабскими народами и, наконец, в конце Х века дошла до Запада. В Средние века в шахматы играло все благородное сословие католических стран, а шахматные фигуры можно было обнаружить в сокровищницах церквей и аббатств, хотя церковь объявила эту игру дьявольской. Почему же игра в шахматы остается популярной уже много столетий, как за это время изменились ее правила, и что означали в древности шахматные фигуры? «Полит.ру публикует главу из книги французского историка-медиевиста Мишеля Пастуро «Символическая история западного Средневековья». В публикуемом тексте речь пойдет об истории шахмат, а также о том, откуда взялся шахматный рисунок, что означают фигуры, и чем отличались правила игры в разных странах.
Материал опубликован в журнале «Теория моды. Одежда. Тело. Культура» (2010. Вып. 16).
Самый древний текст на Западе, в котором упоминается игра в шах­маты, написан на каталанском языке и датируется началом XI века: распоряжением 1008 года граф Урхельский Эрменгол I завещает свои шахматные фигуры «церкви святого Эгидия». Несколько десятилетий спустя, в 1061 году, великий богослов Петр Дамиан, в то время кардинал Остии, доносит папе на епископа Флоренции, которого он якобы ви­дел играющим в шахматы (Murray 1913: 408–415). Тем самым он кладет начало длинной череде диатриб, которыми Церковь почти до самого конца Средневековья клеймила эту игру. И тщетно. Начиная со вто­рой половины XII века возрастает число текстуальных, археологиче­ских и иконографических свидетельств, демонстрирующих, насколько быстро распространялась эта игра, несмотря на враждебность Церк­ви. Теперь шахматами увлекаются не только князья и прелаты: теперь в них играет все благородное сословие во всех католических странах, от Сицилии до Исландии, от Португалии до Польши.
Игра, пришедшая с Востока
Западные народы переняли шахматы у мусульман. Шахматы проник­ли на Запад двумя путями — сначала, вероятно, не раньше середины X века, средиземноморским путем: через Испанию (где они впервые упоминаются в каталанском тексте), Сицилию, южную Италию; затем, несколькими десятилетиями позже, в начале XI века, северным путем: на север эту игру, известную в исламских странах уже около трех сто­летий, привозят с собой скандинавы, ведущие торговлю в Византий­ской империи, на Украине и по побережью Черного моря. Археоло­гические находки говорят в пользу существования такого двойного маршрута и в пользу того, что на Запад шахматные фигуры и сама игра проникали постепенно.
Собственно восточные истоки шахмат проследить сложнее. Если доподлинно известно, что игра родилась в Индии и что из Индии она попала в Иран, а затем оттуда распространилась по всему мусульман­скому миру (арабы покоряют Иран начиная с 651 года), то гораздо сложнее определить, к какому времени она приобрела тот самый вид, который в большей степени напоминал наши современные шахма­ты, нежели все те многочисленные и отдаленно похожие на нее игры «на доске в шашечку», уже известные древним обществам и Азии, и Ев­ропы. До XVI века, когда в Европе закрепляются «современные» прави­ла и игра принимает «современный» вид, она претерпевает многочис­ленные и подчас существенные изменения. Сегодня ученые сходятся во мнении, что именно в то время, когда игра попала из Северной Ин­дии в Персию в начале VI века, она и приобрела структуру, в доста­точной степени подобную той, что закрепилась за ней впоследствии, и отныне стала рассматриваться как «игра в шахматы». Еще в большей мере, чем Индия, бесспорная родина шахмат, решающей средой фор­мирования игры стали, конечно, Иран и персидская культура. Близкая игра индийского происхождения — чатуранга, или игра четырех ца­рей, — попавшая в Китай без посредничества персидской культуры, стала в действительности предшественницей нескольких восточноази­атских игр, весьма отличающихся от наших шахмат.
В Средние века на Западе обо всех этих трансформациях и странство­ваниях ничего не известно. Однако авторы, которые пишут о шахма­тах, знают, что они пришли с Востока. И не только, и даже не столько знают, сколько верят, и это едва ли не важнее: игра, столь насыщенная символами, может прийти только с Востока, страны знаков и грез, — из этого неисчерпаемого источника всевозможных «чудес». Тем самым происхождение игры обрастает бесчисленными легендами. По мнению многих средневековых авторов, происхождение ее теряется во тьме веков. Некоторые, однако, справедливо замечают, что в Библии о шах­матах ничего не говорится (каким чудесным игроком мог бы все-таки быть царь Соломон, пишет, будто с сожалением, один анонимный автор XIV века), и подыскивают им изобретателя в языческом мире древних греков. Аристотель и Александр, два персонажа, по поводу которых у средневековых людей не раз и не два разыгрывалось воображение, чаще других оказываются в этой роли. Однако они вынуждены делить ее с еще одним греческим героем, на этот раз мифологическим: Пала­медом. Речь идет о герое «Илиады», двоюродном брате царя Менелая, который, сидя под стенами Трои, изобрел шахматы, чтобы во время затянувшейся осады скучающим грекам было чем развлечься. Эта ле­генда не совсем средневековая. Уже в Античности греки приписывали Паламеду, достойному сопернику Одиссея, разнообразные изобрете­ния: буквы, календарь, вычисление времени затмений, деньги, игру в кости и особенно в шашки.
Игре в шашки Средневековье предпочло шахматы. А еще оно соз­дало второго Паламеда, выдумав, в придачу к греческому герою, ры­царя Круглого стола с точно таким же именем. Этот новый Паламед занимает важное место в литературных прозаических текстах XIII века: сын «вавилонского султана», он обращается в христианство и остается при дворе короля Артура; туда он привозит с Востока игру в шахматы, дабы наставить рыцарей Круглого стола на путь завоевания Грааля. Стало быть, к 1230 году игра в шахматы уже осмысляется как настоящий инициационный путь. Впоследствии наш артуровский Па­ламед становится разом и другом, и неудачливым соперником Триста­на, любимого персонажа аристократической публики: он тоже любит прекрасную златокудрую Изольду, но она не отвечает ему взаимно­стью. Несчастная, неразделенная любовь — одна из наивысших цен­ностей куртуазной культуры. Возможно, эта любовь принесла нашему Паламеду не меньшую славу, чем изобретение шахмат. Тем не менее, чтобы не забыть о том, что он познакомил рыцар­ское общество с этой необычной игрой, средневековое воображе­ние наградило его гербом, кото­рый напоминает о его заслуге. Это щит, разделенный шахматно на серебро и чернь, то есть щит, поле которого заполнено чере­дующимися белыми и черными квадратами. Такие гербы в шашечку впервые появляются в 1230-х годах, их можно увидеть на мно­гих миниатюрах с изображением Паламеда вплоть до конца Средневе­ковья (Pastoureau 1980). Кроме того, некоторые знатные особы — как Ренье По, камергер герцога Бургундского в конце XIV века, — полу­чают, по причинам нам неизвестным, прозвище Паламед и берут себе его герб по случаю участия в турнире или военной кампании (Vaivre 1975). Подобное заимствование имен или гербов литературных героев реальными людьми было распространенной практикой в придворных кругах на закате Средневековья.
Кем бы ни был Паламед, соратником царя Менелая или рыцарем короля Артура, люди XIII века не сомневались в том, что шахматы изо­брел именно он и что игра эта пришла с Востока. И не только игра, но и роскошные шахматные фигуры, которыми играли в королевских и княжеских кругах: чаще всего это были большие фигуры из благород­ной кости, которые могли принадлежать только влиятельной королев­ской особе и которые мог изготовить только восточный ремесленник, знающий магические свойства этого ценного материала и владеющий искусством его обработки. Об этом сообщают средневековые преда­ния о большинстве шахматных фигур из богатых церковных или аб­батских сокровищниц. Самые прославленные из них, бесспорно, мас­сивные фигуры из слоновой кости, хранящиеся с 1270-х (а возможно, и с 1190-х) годов в сокровищнице аббатской церкви Сен-Дени: они яко­бы принадлежали Карлу Великому, которому их подарил аббасидский халиф Харун ар-Рашид (правящий в Багдаде с 789 по 809 год), леген­дарный персонаж и герой некоторых сказок «Тысяча и одной ночи». В шахматы Карл Великий, конечно, никогда не играл — для этого он родился слишком рано и слишком на западе — и фигурами этими, вырезанными, вероятно, в южной Италии, в Салерно, в конце XI века, тоже не владел. Однако приписать ему обладание ими означало при­дать этим предметам исключительную политическую и символиче­скую значимость, сопоставимую со значимостью регалий или релик­вий, и тем самым способствовать прославлению престижа Сен-Дени, его аббатов и монахов. Впрочем, и другие церкви на Западе хвастают тем, что в их сокровищницах имеются подобные фигуры из благород­ной кости, принадлежавшие прославленным личностям: Соломону, царице Савской, Александру Великому, Юлию Цезарю, волхву Вал­тасару, пресвитеру Иоанну и даже тому или иному королю или особо почитаемому святому.
Шахматы и церковь
Понятие «сокровище» является ключевым понятием феодальной вла­сти. Этим словом обозначается совокупность ценного движимого иму­щества, которым владеет любой обладатель значительной власти, будь то суверен, крупный сеньор, прелат или же аббатство. Это нечто вроде «воображаемого музея»: пользование им, его сохранение и публичная демонстрация являются неотъемлемой частью литургии власти. И ве­ликий король, и простой аббат сознают необходимость обладать сокро­вищем. Предметы, из которых может состоять это самое сокровище, об­разуют длинный список. Однако, несмотря на то что список этот будет меняться и от века к веку, и в зависимости от власти, отдельные его со­ставляющие останутся практически неизменными. Прежде всего это реликвии и культовые предметы, ценные металлы и монеты (иногда мусульманские, с надписями из Корана), золотые, серебряные изделия и посуда, драгоценности и камни. Затем, главным образом в числе кня­жеских сокровищ, это оружие и военное снаряжение, конские сбруи, седла, шкуры животных, меха, ткани и дорогая одежда, а также все свя­занные с ней аксессуары, выставляемые напоказ. Наконец, настоящее собрание редкостей, среди которых манускрипты и грамоты, научные приборы и музыкальные инструменты, экзотические предметы, игры, всевозможные curiosa и даже животные, живые и мертвые, дикие (мед­веди, львы, пантеры) и прирученные (соколы, кони, собаки).
Все эти вещи играют важнейшую роль в символике и репрезентации власти. Они являются объектами ритуальной демонстрации, их пока­ зывают вассалам, высоким гостям и даже просто странникам, остано­вившимся на постой. Иногда их дарят или обмениваются ими; но чаще предпочитают их приобретать, собирать, накапливать. У каждого тако­го предмета есть своя история, своя мифология, свое легендарное про­исхождение, свои чудесные и даже чудотворные свойства, целительные или предохранительные. В действительности эти предметы окружены верованиями, а вся их сила происходит от свойств тех материалов, из которых они сделаны. Напротив, творческий или интеллектуальный труд, затраченный на их изготовление, мало что значит. Для тех, кто ими обладает или жаждет ими обладать, они имеют весомое экономи­ческое, политическое и онирическое значение, но едва ли эстетическое, по крайней мере не в том смысле, который мы сегодня вкладываем в это слово. Эти вещи значимы, они дорого стоят, они укрепляют престиж и власть, они возбуждают воображение.
В Средние века шахматные фигуры нередко можно было обнаружить в сокровищницах церквей или аббатств, и в этом смысле случай Сен-Дени отнюдь не единичен. Так, в одной из самых богатых сокровищниц христианского мира — в сокровищнице аббатства Сен-Морис д’Агон в Вале — имеется несколько мусульманских шахматных фигур, а в Кельнском соборе хранилось три полных шахматных набора, ныне утерянных, один происходил из Северной Европы, два других — с Иберийского по­луострова (Murray 1913: n. 6: 420–424). Поразительно отношение церкви к шахматам: с одной стороны, она осуждает игру, с другой — будто быокружает некоторые шахматные фигуры культом, сходным с культом реликвий. Она объявляет шахматы дьявольской игрой, но фигуры, пред­назначенные для игры, собирает, а подчас и почитает. Чтобы понять это видимое противоречие, нужно разобраться в хронологии. Особенно ча­сто прелаты и церковные власти (синоды, соборы) запрещали игру в XI–XII веках. Впоследствии они делают это реже, и к концу Cредневековья эта тенденция практически сходит на нет. Этому есть несколько при­чин. Прежде всего, неэффективность подобных запретов, ведь со време­нем игра в шахматы все больше и больше захватывала общество. Затем, произошедшая в XIII веке переоценка игр как таковых, ставших отны­не полноценной частью куртуазного и рыцарского воспитания (Mehl 1975). И, наконец, самое главное — постепенное устранение основной причины враждебного настроя церкви по отношению к шахматам: от­каз от использования игральных костей, то есть от элемента случайно­сти, азарта. Древний индийский вариант обычной игры в шахматы, где ход фигуры (выбор фигуры, которая делает ход, и/или количество кле­ток, на которые она должна продвинуться на доске) определялся тем, что выпадает на костях, не был в действительности забыт в то время, когда игра получила распространение в мусульманском мире, и даже в некотором смысле пережил второе рождение в момент своего появ­ления на Западе. Для церкви игровой азарт (который в латинском язы­ке передается словом alea) — сущее безобразие, все азартные игры она считает дьявольскими. Кости еще того хуже, ведь в них играют чаще, чем в любую другую игру, играют где угодно и когда угодно, в замке и в хижине, в трактире и в монастыре, и часто проигрывают все, чем владеют: деньги, одежду, коня и жилище. Кроме того, эта игра опасна. Несмотря на то что игроки пользовались стаканчиком, нередки были случаи мошенничества, особенно с применением шулерских костей, о которых иногда упоминают литературные тексты: у костей nompers, неравных, одна грань воспроизводилась дважды; у plommez, пломбиро­ванных, одна из граней утяжелялась за счет свинца; у longnez, длинно­носых, одна грань была намагничена. Часто это приводило к дракам, которые иногда перерастали в настоящие частные войны.
Именно кости в первую очередь и навредили шахматам. Епископ Флоренции, которого Петр Дамиан обвинил в 1061 году в пристрастии к шахматам, ответил в свою защиту, что хотя он в них и играл, но — «без костей». И в самом деле, отказавшись от использования костей, игра в шахматы мало-помалу приобретает почетный, а затем и пре­стижный статус. Отныне азарт уступает место размышлению. И если в конце XII века прелаты все еще накладывают запрет на эту игру для клириков — ибо это пустая трата времени, дающая повод для распрей и оскорблений, то к мирянам, играющим в шахматы, начинают отно­ситься терпимо. В середине следующего века времяпрепровождение за игрой в шахматы уже предусматривается уставами некоторых религи­озных общин, при соблюдении непременных условий — не использо­вать кости и не играть на деньги (Mehl 1984: 40–50, особенно 45)[10]. Не­которые авторы, как Готье де Куэнси в «Чудесах Богородицы», даже изображают шахматные партии, в которых силы Господа противопо­ставлены силам Дьявола.
И все-таки один король был настроен по отношению к шахматам еще более жестко, чем церковь: Людовик Святой. Всю свою жизнь он питал отвращение к играм и азарту. В 1250 году во время плавания на корабле из Египта в Святую землю он без колебаний выкидывает за борт шахматную доску, фигуры и кости, которыми играли его соб­ственные братья; этот случай произвел глубокое впечатление на его биографа Жуанвиля, лично наблюдавшего сцену (Joinville 1881). Че­тырьмя годами позже, в декабре 1254-го, издавая свой великий ордо­нанс, реорганизующий управление королевством, король решитель­но осуждает шахматы, а также все игры на доске (предшественницы триктрака и бэкгэммона) и все игры в кости. Однако среди королей и князей Людовик Святой — исключение. Некоторые суверены, его со­временники, были страстными шахматистами: например, император Фридрих II (умерший в 1250 году), который у себя при дворе в Палер­мо смело бросает вызов мусульманским чемпионам, или король Касти­лии Альфонс X Мудрый (1254–1284), который за год до своей смерти приказывает составить обширный трактат, посвященный трем играм, осужденным тридцатью годами ранее его кузеном, королем Франции: шахматам, играм на доске и костям (Alphonse 1913).
Однако хронология объясняет не все. Церковь начала собирать в своих сокровищницах шахматные фигуры задолго до того, как пре­латы стали более терпимо относиться к игре. Возможно даже, что в некоторых аббатских сокровищницах мусульманские фигуры храни­лись еще до того, как игра появилась на Западе, то есть до тысячного года. Свидетельство тому — завещание шахмат графом Урхельским в пользу церкви святого Эгидия от 1008 года. Таким образом отноше­ние к игре и отношение к шахматным фигурам — совершенно раз­ные вещи. Причин этому несколько, однако основная состоит, видимо, в том, что многие средневековые шахматные фигуры, из числа самых больших и красивых, не предназначались для игры. Они были связаны с другими, более важными и торжественными контекстами: ими обла­дают, их демонстрируют, к ним прикасаются, их собирают и хранят. Их место не на шахматной доске, а в сокровищнице. Так называемые фигуры Карла Великого из сокровищницы Сен-Дени как раз и отве­чают этой роли: это не пешки, которыми играют, это символические предметы. Эти фигуры — не игровые. Ритуал, который над ними тяго­теет, — не игра, а культ, культ, сохраняющий в себе что-то языческое и придающий священное значение прежде всего материалу, из кото­рого сделаны эти предметы: благородной кости.
Благородная кость, живой материал
Благородная кость для людей Средневековья — материал, не похожий ни на какой другой, столь же редкий и изысканный, как золото и дра­гоценные камни, но еще более примечательный своими физическими качествами, а также целебными и оберегающими свойствами. Во мно­гих текстах восхваляются его белизна, прочность, чистота и долговеч­ность. Есть также множество свидетельств, особо указывающих на то, что благородная кость считалась живым материалом. За ней всегда стоит конкретное животное, со своей историей, легендой, мифологией: прежде всего, конечно, слон, но также кашалот, морж, нарвал и даже гиппопотам. Каждое из этих животных обладает характерными сим­волическими свойствами и дает свою особую кость.
По средневековым представлениям, гиппопотам, животное в то вре­мя почти неизвестное, является речным чудовищем, жестоким и несо­крушимым; он плавает задом — что является знаком тяжкого греха — и заставляет воды выходить из берегов. Гиппопотам — дьявольское создание. Не по этой ли причине христианское Cредневековье отка­залось от благородной кости его зубов, ценимой в Древнем Египте и в римском мире? Ее, как и слоновую кость, несомненно, можно было бы привозить из Африки, да и стоила бы она, вероятно, дешевле. Точ­но так же и кашалот, не отличаемый авторами от других китов, пред­стает морским чудовищем, которое заглатывает людей, прибегая к дьявольским уловкам (например, притворяется островом, чтобы при­влечь мореплавателей, или же источает чудесный аромат, чтобы зама­нить их); до XVI века благородную кость его зубов также использовали редко. Напротив, клыки моржа ценились весьма высоко, возможно, потому, что в бестиариях морж предстает не чудовищем, а морским конем (equus marinus), огромным, как слон (и мы все еще называем его иногда «морским слоном»), миролюбивым, стадным животным. Се­верные народы Европы используют его мясо, жир, кости и кожу; он столько дает человеку, что сам считается даром Божьим. Однако слон вызывает еще большее восхищение, чем морж: согласно бестиариям и энциклопедиям, он — непримиримый враг дракона, то есть Сатаны. Считается, что его кожа, кости и особенно бивни способны отгонять змей, защищать от паразитов, а если их истолочь в порошок, то он бу­дет действовать как противоядие. Кроме того, слона признают самым умным из всех животных; у него необыкновенная память, целомудрие его вошло в поговорку; его легко приручить, он приятен в обхождении и, по словам некоторых авторов, может удержать на своей спине замок и даже целый город. Слоновая кость, то есть бивни слона, сохраняет бóльшую часть этих качеств: она очищает и защищает от яда, отводит от искушения, сдерживает потрясения и воздействие времени, сохра­няет память. Из слоновой кости вырезают далеко не всякий предмет. Но когда из нее вырезают фигуру в форме слона — например, четырех слонов из так называемых шахмат Карла Великого, — тогда символика животного и символика материала взаимно обогащаются.
В этой связи остается только пожалеть, что археологи и историки искусства так редко пытаются выяснить, какому именно животному принадлежит благородная кость, из которой сделаны те или иные из­учаемые ими предметы. Кажется очевидным, что выбор средневековых резчиков по кости зависел не только от само собой разумеющихся во­просов цены и доступности, связанных с торговлей и географией (про­мыслом моржа занимаются на севере, промыслом слона — на юге), и не только от физических и химических свойств конкретного вида ко­сти (размера, изогнутости, пористой или твердой структуры, гладко­сти полировки, разновидности приобретаемой патины и т.д.). Он за­висел еще и от соображений символического порядка, почерпнутых из бестиариев и зоологической литературы. Животное заняло столь прочное место в мировосприятии и воображении людей Средневеко­вья, что иначе и быть не могло.
Случай нарвала в полной мере свидетельствует о превосходстве во­ображаемого над экономическим и материальным. Это животное от­ряда китообразных само по себе неизвестно средневековым авторам, но его длинный бивень, закрученный спиралью, принимают за вол­шебный рог легендарного единорога. Считается, что это самая тон­кая, самая плотная, самая белая, а главное, самая чистая кость. Ведь единорог, который может быть пойман только юной девой, прочно ас­социируется с Христом. Его рог обладает ни с чем не сравнимым свой­ством исцелять и освящать. Часто его даже не подвергают обработке, а помещают в первозданном виде в церковную сокровищницу — как «реликвию», более драгоценную, чем мощи любого святого. Ибо рог единорога имеет Божественную природу.
Однако благородная кость — не единственный материал животно­го происхождения, из которого вырезают средневековые шахматные фигуры; ее приберегают для дорогостоящих фигур: ими не играют, или играют в редких случаях, их демонстрируют. Другие материалы, используемые для изготовления обычных шахмат, тем не менее до­вольно на нее похожи, и иногда с ними работают все те же резчики по благородной кости: это кости китообразных или крупных млекопита­ющих, оленьи и бычьи рога. Эти материалы хранят в себе частицу ди­кого мира и, будучи воплощены в фигурах, привносят на шахматную доску некую идею необузданности и силы: играя такими фигурами, не так-то просто символически покорить alfin или roc. противника. Ино­гда, главным образом в XV веке, использовались более «податливые» животные материалы: воск, амбра, коралл.
Зато в обычной, повседневной игре, где вместо фигуративных шах­матных фигур использовались фигуры геометрические или стили­зованные, с XIII века появляется другой живой материал, на этот раз растительного происхождения, и потому более чистый и мирный (средневековая культура, как и библейская, часто противопоставляет растительное, которое является чистым, животному, которое таковым не является): это дерево. Но деревянные фигуры не воплощают в себе той дикой силы, которой наделены фигуры из рога, из обычной или благородной кости. В конце Средних веков они входят в повсеместное употребление, тогда же игра становится более сдержанной, а игроки, перестав вечно выискивать знаки, как они делали в феодальную эпоху, превращаются в невозмутимых «двигателей деревяшек»
